Проблемы преступности остаются одной из слабоизученных российскими историками тем социальной жизни России в период империи. К этой важной проблеме необходимо подходить с различных сторон. Драматические события начала ХХ в., кульминацией которых стали русские революции, связаны такими выдающимися формами проявления коллективной девиантности, оперативно справиться с которыми полиции удавалось с немалым трудом [1, с. 84–90]. Заметным фактором, способствующим распространению преступности, стало заметное увеличение потребления алкоголя в селах и городах Севера России [2, 112–121]. Исключительно большую роль при исследовании преступности играет рассмотрение всех факторов, препятствующих распространению отклоняющегося поведения. В их числе особое место по праву отводится деятельности православной церкви, различных сообществ верующих и прежде всего приходу [3, с. 71–79]. Для деятельности полиции здесь открывался широкий простор, но борьба не всегда оказывалась эффективной. Простые механизмы появления коллективных форм девиантности выявил Дж. Брэйтуэйт: «Общества, в которых большие группы населения ощущают, что легитимные возможности для них заблокированы, характеризуются социально-психологическим напряжением». В такой ситуации значительная часть индивидов оказывается «перед необходимостью искать нелегитимные способы достижения целей» [4, с. 62]. Расследование реальных ситуаций, связанных с коллективными формами девиантности, показывает, что нередко имело место принудительное вовлечение в те или иные девиантные проявления рабочих, не согласных участвовать в волнениях. Эта особенность массового протеста проявлялась по-разному в различные исторические периоды, но общая тенденция здесь заключалась в росте как числа преступлений, так и количества вовлеченных в них лиц.
Иногда их девиантные настроения принимали предельно радикальный и угрожающий общественному спокойствию и безопасности характер. Судя по обзору губернии за 1907 г., эти проявления массового протеста не стали исключением. Более того, в полиция отмечала повсеместное появление «среди сельских жителей противозаконных действий». К их числу относились «смуты и беспорядки, не политического, впрочем, характера, а как выражение протеста на почве материальной». Все это стало новым явлением в российской действительности: как отмечалось в обзоре губернии, «в прежние годы этого не бывало» [5, с. 41]. Экономические противоречия составляли лишь часть проблем развития преступности в начале ХХ в. В период русских революций особую разновидность преступлений составили так называемые государственные преступления. Они заключались в агитации против существующего строя и оскорблении венценосных особ [6, с. 173–176]. Нередко такие правонарушения совершались в состоянии алкогольного опьянения. Но значительно чаще – под влиянием стресса, вызванного тяжелым экономическим положением и по иным причинам, в возникновении которых, по народным представлениям, ведущую роль играла государственная власть. Это были непочтительные высказывания о правительстве и политическом строе, а также распространение листовок с призывами не платить налоги, уклоняться от воинской службы и т.п. Борьба полиции с этими проявлениями народного недовольства носила постоянный и весьма нередко – безнадежный характер. Она отвлекала силы стражей порядка от противостояния уголовной преступности, но при этом не всегда имела сколько-нибудь ощутимые последствия для правонарушителей. Последние отделывались легкими наказаниями, небольшими сроками тюремного заключения и т.п.
Противостояние полиции и определенной части населения поддерживалось и развивалось политическими партиями, среди которых в данном случае наиболее заметную роль играли социалисты-революционеры. По данным циркуляра департамента полиции, датированного сентябрем 1906 г., в Териоках, на территории Финляндии состоялось заседание «боевого комитета» партии. В его решениях содержались призывы немедленно начать борьбу с полицией. Приступить к «партизанской войне» следовало «не только для того, чтобы добыть средства или нанести какой-либо урон правительству при убийстве какого-нибудь полицейского чина», но и для того, чтобы «поддерживать боевой дух в дружинах». Одиночных убийств городовых следовало избегать, поскольку депутаты «сочли бессмыслицей убивать человека только за то, что он носит мундир». В конечном итоге решили «отдельных городовых не убивать, но разослать прокламации, чтобы все оставили полицейскую службу». Тех, кто останутся на императорской службе, ожидала трагическая участь. Участники заседания считали их «врагами народа» и предполагали убивать полицейских «одновременно» и непосредственно при исполнении служебных обязанностей: «на своих постах». Затем, в процессе дискуссий постепенно распаляясь депутаты заняли еще более радикальную позицию. Они постановили «сделать это и без предварительного извещения», поскольку «служащие в полиции сами по себе являются врагами народа» [7, д. 12, л. 79].
Представители революционных партий периодически пытались заниматься агитацией среди крестьянского населения и постепенно «внести некоторое недоверие к существующему государственному строю и общественным порядкам». Но в большинстве случаев эти попытки оказались, как полагали в жандармском управлении, безуспешными. Обо всех случаях распространения революционных воззрений и соответствующей пропаганде «крестьяне немедленно заявляли чинам полиции». В рабочей среде господствовали аналогичные проправительственные настроения. Так, рабочие Александровского завода «работ в течение года не прекращали, и призывы их к забастовкам столичными рабочими не имели успеха». Веские причины отсутствия коллективных протестов на петрозаводском предприятии излагались в этом же документе: «Довольно хороший заработок на заводе, справедливые расценки и работа на заводах как единственный источник существования удерживали рабочих от прекращения работ». Вследствие всего этого «отдельные попытки пришлого элемента подбить на забастовку сдерживались и энергично подавлялись коренным элементом» [7, д. 31, л. 6].
В целом специфической чертой Олонецкой губернии стало относительно слабое влияние событий бурной столичной политической жизни. Судя по обзору Олонецкой губернии за 1905 г., составленному в губернском жандармском управлении, «общее настроение народонаселения <…> было менее спокойное, чем это наблюдалось в предыдущие годы». Однако «внутренние и внешние события прошлого года вызвали среди довольно спокойного населения достаточное возбуждение, волнение и оживление». В частности, местное население тяжело переживало российские «неудачные военные действия на Дальнем Востоке». В то же время «прекрасно и в полном порядке прошедшие две мобилизации запасных чинов, а также непрерывные значительные пожертвования довольно бедного населения на нужды войны могут только свидетельствовать о том, что общим народным желанием было победить врага и честно закончить тяжелую и трудную кампанию». При этом «революционное движение внутри и на окраинах России, породившее аграрные беспорядки, забастовки рабочих и железных дорог, множество террористических актов <…> не нашли себе сочувствия среди крестьянского населения». Более того, «явно разоблачивши перед последним стремления противоправительственных партий», революционеры вскоре «вызвали к себе полное недоверие и ненависть» [7, д. 33, л. 5].
К 1907 г. власти констатировали постепенное снижение уровня преступности в губернии. В числе причин такой благоприятной тенденции указывались распоряжения губернатора, который эффективно использовал Положение об усиленной охране для наведения порядка. Как указывалось далее в отчете, «благодаря карательным мерам простой крестьянский люд сдерживался от бесшабашности и разнузданности». В 1907 г. отмечалось «лишь несколько случаев самоуправных и насильственных действий». Они совершались «в целях достижения экономических требований, имевших место при сплаве лесных материалов и при установках запаней по некоторым сплавным рекам уезда». При этом все «проявившие означенные действия лица понесли должное наказание». В отчетах исправников, адресованных губернатору, «констатируется тот факт, что на упадок нравственности среди крестьянского населения влияет в сильной степени наличность поднадзорных лиц разных категорий». В особенности «этот ссыльный элемент представляет явную опасность для подрастающего поколения, легко поддающегося влиянию этих преступных лиц» [8, с. 39–40].
В начале ХХ в. земская печать содержит наблюдения, связанные с городским влиянием на развитие преступности в деревнях. Как утверждал один из авторов, местное хулиганство, распространенное в Олонецкой губернии и принимающее в деревнях самые дикие формы, возникло «в больших городах и фабричных местечках». Девиантное поведение постепенно формировалось «в темных подвалах-притонах, фабричных трактирах, в воровских шинках и харчевнях, в тайных ночлежных приютах, игорных домах». Эта форма отклоняющегося поведения существует «между людьми, потерявшими всякое желание честного труда и ненавидящими мирное проявление этого последнего» [9, с. 17]. Для Олонецкой губернии негативное влияние растущей промышленности в данном случае оказалось решающим: «Нравы их (жителей Вытегорского уезда. – М.П.) в последние годы еще более огрубели, благодаря влиянию фабричной и заводской цивилизации». Обзор Олонецкой губернии за 1905 г. содержит плачевные прогнозы, связанные с ростом преступности: «Не удерживаемая старшим поколением молодежь, несомненно, будет буйствовать более и более». В недалеком будущем, пророчески отмечали авторы обзора, все это «еще более пошатнет нравственные устои низшего класса населения» [10, с. 46].
Оценивая ситуацию, сложившуюся после первой русской революции, департамент полиции МВД обнаруживал «целый ряд новых нетерпимых с точки зрения общественного спокойствия и безопасности явлений». К их числу полиция относила «значительное усиление преступных посягательств против личности и имущества, выражающееся в проявлении так называемого бандитизма». Еще одной негативной тенденцией стало «перенесение в уезды той крайней формы нравственной распущенности и связанной с ней преступности в среде подрастающего поколения, которая в виде хулиганства уже давно составляет социальную язву больших городов Европы, а в последнее время и России». В противостоянии этому новому социальному злу полиция «может в большинстве сельских местностей опираться лишь на становых приставов и урядников». Однако здесь отмечаются существенные трудности. «Чины эти, по обширности вверенных их надзору участков, при искреннем желании ревностного исполнения своих обязанностей, поставлены однако в невозможность следить за действиями преступного элемента в населении». Стражи порядка «при полной добросовестности могут и то далеко не во всех случаях пресекать эти действия». Заниматься профилактикой преступности нет никаких возможностей. Служителям закона приходится действовать, «оставляя без внимания существеннейшую обязанность полиции предупреждать возможность совершения самого преступления».
Для того чтобы оказать содействие полиции в пресечении роста преступности, предполагалось усовершенствовать полицейскую стражу, созданную в начале ХХ в. Период революционных потрясений вынудил создать специфические формы организации этих низовых структур полиции. Стража заменяла собой войска, призванные действовать «при усмирении массовых выступлений, носящих характер сопротивления власти или даже бунта». Эта задача привела к тому, что стража формировалась в виде «более или менее крупной единицы». Такой способ организации стражи «несомненно представляет большие удобства в смысле строевого обучения стражи». Но он же создает существенные сложности, поскольку «не дает однако стражникам достаточной возможности ознакомиться с их прямыми полицейскими обязанностями, наиболее важными именно в настоящее время, когда действие большими отрядами в виду сравнительно спокойного в политическом отношении состояния сельского населения является уже редким исключением». Между тем стражники, «будучи распределены по всей территории уезда и губернии», приблизясь к населению обслуживаемого ими района, «будут иметь возможность ознакомиться с настроением такового и его особенностями». Они смогут «собирать на месте сведения о входящих в состав его преступных элементах, немедленно сообщать подлежащему уряднику как добытые ими данные, так и дошедшие до их сведения указания на замышляемое или подготовляемое преступление». Наконец, им будет значительно проще «задерживать на месте нарушителей личной и имущественной безопасности для передачи их в распоряжение урядника», а также «охранять следы преступления до прибытия на место старшего чина полиции и т.д.
В такой обстановке произойдут существенные изменения и во взаимоотношениях между населением и представителями власти. Население «увидит ближе к себе представителей полицейской власти, к защите которой можно будет постоянно и тотчас прибегнуть каждому нуждающемуся, а это со своей стороны несомненно отразиться на настроении обывателей к чинам стражи, в лице коих жители деревни будут видеть представителей не одного карательного элемента правительственной власти, являющегося как ныне на место только для восстановления, иногда неизбежно крутыми мерами, нарушенного порядка». Существенным образом должны измениться и взаимоотношения стражников с полицейским начальством. Руководство отныне «получит возможность ознакомиться с ними именно с этой стороны и составить себе обоснованное мнение не только о полезности вообще службы данного стражника, но и возможности предоставления ему дальнейшего повышения» [7, д. 2433, л. 45].
Итак, при изучении коллективных форм девиантности мы имеем дело с двумя формами проявления отклоняющегося поведения, которые требовали различных мер реагирования со стороны полиции. Одни формы (праздничная культура) связаны преимущественно с регулярными традиционными праздничными «бесчинствами». Они расценивались как должное, осуществлялись по десятилетиям апробированным сценариям и шокировали лишь образованных (и самое главное, посторонних, непосвященных в суть происходящего) наблюдателей из числа журналистов и земских деятелей. В данном случае полиция заранее предусматривала мероприятия, направленные на предотвращение массовых драк и других столь же нежелательных проявлений народного ликования. Но все решительные меры, призванные помешать разгулу праздничного веселья, как правило, оказывались безуспешными. Другие формы коллективной девиантности связаны с экстремальными ситуациями, внезапными, незапланированными всплесками агрессивности. Их суть заключалась в устойчивом и явном недовольстве теми или иными социальными условиями. При этом накопившаяся злоба проецировалась на тех представителей власти, которые в глазах участников беспорядков отождествлялись с существующим режимом. В данном случае полиция действовала в особых, экстремальных ситуациях. Ее руководство весьма часто оказывалось неспособно предвидеть грядущие события. В то же время рядовые служители закона весьма часто демонстрировали свою беспомощность перед лицом разбушевавшихся народных масс.
В целом материалы отчетов о состоянии губернии позволяют выяснить, что начиная с 1897 до 1905 г. число преступлений, точно также как и число подсудимых, «изменялось неровно, нестройно». Количество нарушений закона то повышалось, то понижалось, «хотя в общем виднелась ясная тенденция к повышению». После начала первой русской революции «начинается правильный и быстрый рост числа преступлений». При этом статистика оказалась весьма красноречивой. Как пишет современник событий В.А. Копяткевич, «если взять цифру преступлений и подсудимых для 1911 г. (310 преступлений и 449 подсудимых) <…> и сравнить с цифрой 1897 г. (91 преступление, 152 подсудимых), то можно коротко выразиться, что за 15 лет преступность в Олонецкой губернии возросла втрое» [11, с. 7]. При этом за период с 1897 по 1901 г. число зарегистрированных преступлений составило 627, с 1902 по 1906 гг. – 675, но за период с 1907 по 1911 гг. количество нарушений закона, резко увеличившись, достигло 1383 [11, с. 8].
Подводя итоги, отметим, что сочетание многообразных конфликтов, ведущих к девиантным проявлениям, представляло собой значимую составную часть повседневной жизни крестьян Олонецкой губернии. Более того, преодоление одних конфликтов становилось преддверием новых явных (отраженных в документах) или скрытых от глаз исследователя потрясений. Все конфликтные ситуации связаны с запросами отдельных индивидов или коллективов и выстраиваются в иерархию, в фундаменте которой биологические потребности выживания, необходимость обеспечения безопасности, поддержание традиционного уклада жизни, адаптация к новшествам. В ответ на общественно значимые социальные противоречия продолжался параллельный непрерывный процесс. Он заключался в постоянном сознательном или стихийном создании и стимулировании общественных изменений, призванных тем или иным способом решить назревающие проблемы борьбы с преступностью. Наиболее заметным элементом этого общественного противодействия девиантности стало формирование и совершенствование деятельности полиции, которая в изучаемый период росла численно и получала новые полномочия.

1. Пулькин М.В. Девиантное поведение в XVIII–начале ХХ в. (по материалам Олонецкой губернии) // Культурно-историческая психология. 2008. № 2. С. 84–90.
2. Пулькин М.В. Алкоголь и традиционная культура в XVIII–начале ХХ в. (по материалам Олонецкой губернии) // Традиционная культура. 2012. №2. С. 112–121.
3. Пулькин М.В. Память верующих: противоречия и стимулы развития в XIX–начале ХХ в. // Традиционная культура. 2008. № 2 (30). С. 71–79.
4. Брэйтуэйт Дж. Преступление, стыд и воссоединение. М., 2002.
5. Обзор Олонецкой губернии за 1907 год. Петрозаводск, 1908.
6. Ябанжи И.И. Расследование дел о государственных преступлениях в Российской империи во второй половине XIX–начале ХХ в. // Вестник Владимирского юридического института. 2010. № 2. С. 173–176.
7. Национальный архив Республики Карелия, ф. 19, оп. 1 (в ссылке указаны номера дела и листа в нем).
8. Обзор Олонецкой губернии за 1908 год. Петрозаводск, 1909.
9. Хулиганство. Из деревенских наблюдений // Вестник Олонецкого губернского земства. 1911. № 20. С. 17–19.
10. Обзор Олонецкой губернии за 1905 год. Петрозаводск, 1906.
11. Копяткевич В.А. Преступность в Олонецкой губернии за пятнадцатилетие. 1897–1911 гг. Петрозаводск, 1914.

Все статьи автора «Пулькин Максим Викторович»