Прежде чем перейти к интерпретации австрийским психоаналитиком творческих изысканий русского писателя, попробуем ответить на следующий вопрос: что в творчестве Достоевского могло привлечь З. Фрейда? Нам кажется, что это безусловный психологизм персонажей русского мыслителя, причем, психологизм, выходящий за рамки нормального состояния сознания (психики). Как известно, З. Фрейд был не только выдающимся теоретиком психоанализа, но и врачом-практиком, пытающимся излечить своих клиентов от разнообразных душевных недугов. Австрийский психолог в своей известной статье о Достоевском пытается применить «волшебный ключ психоанализа» для раскрытия бессознательных импульсов в творчестве русского литератора. Более того, именно бессознательное настолько овладело Достоевским, что он был вынужден полностью подчиниться ему, данный факт повлиял на структуру всех его произведений и специфику сюжетных линий романов.
Начинает З. Фрейд с реверанса в сторону художественных талантов Достоевского, называя роман «Братья Карамазовы» величайшим произведением мировой литературы: “Психоанализ вынужден сложить оружие перед проблемой писательского мастерства”[25, С.286]. В данном смысле высказывание психоаналитика несколько противоречит позиции самого Достоевского, который не раз упоминал о том, что в красоте слога и мастерстве стилистики он несколько уступает некоторым своим современникам, например, Л. Н. Толстому и И. С. Тургеневу, уточняя, однако, что они творили в «идеальных условиях», обладали финансовым капиталом, который давал возможность писать из жажды самовыражения и исключительно ради искусства, а не для материального обеспечения собственного существования. С другой стороны, Достоевский, на наш взгляд, превосходит вышеуказанных литераторов именно как художник-мыслитель, личность, обладающая исключительно философской интуицией.
Далее З. Фрейд упрекает Достоевского в поверхностном морализаторстве, называя литератора «кающимся грешником». Н. А. Бердяев в своей книге провозгласил писателя самым громогласным выразителем русского национального самосознания. В данном контексте психоаналитик настаивает, что вся русская нация носит печать аморализма и варварства, этического грехопадения. Русские постоянно грешат, а затем каются. Австрийский ученый настаивает на том, что это крайне удобная психологическая уловка для оправдания аморального поведения. Кроме того, З. Фрейд критикует литератора за то, что на закате своих лет Достоевский примкнул к консервативной элите русского общества, преклонился пред Царем. Упрек австрийского психолога касается и антисемитизма писателя: “Достоевский скорее всего уязвим как моралист. Представляя его человеком высоконравственным на том основании, что только тот достигает высшего нравственного совершенства, кто прошел через глубочайшие бездны греховности, мы игнорируем одно соображение. Ведь нравственным является человек, реагирующий уже на внутренне испытываемое искушение, при этом ему не поддаваясь. Кто же попеременно то грешит, то, раскаиваясь, ставит себе высокие нравственные цели, – того легко упрекнуть в том, что он слишком удобно для себя строит свою жизнь. Он не исполняет основного принципа нравственности – необходимости отречения, в то время как нравственный образ жизни – в практических интересах всего человечества. Этим он напоминает варваров эпохи переселения народов, варваров, убивавших и затем каявшихся в этом, – так что покаяние становилось техническим примером, расчищавшим путь к новым убийствам”[25, C.287].
В своей увлекательной статье о Достоевском В. Кантор, анализируя высказывание З. Фрейда, настаивал на том, что покаяние за аморальный греховный поступок – это не только этническая черта архетипа русских людей: «Почему, однако, именно русская? А Гитлер?”[14, С.335].
Покаяние есть компенсаторный эффект самосознания личности, и данный вид психотерапии характерен не только для русской нации, но и для других народов. Например, немецкая нация со второй половины ХХ века просит прощения за реализацию национал-социалистического проекта у других этносов. Американцы раскаиваются за геноцид индейского населения и притеснение негритянского сообщества внутри США и т.д. В данном смысле тезис З. Фрейда кажется несколько несостоятельным.
Далее в своей интерпретации творчества Достоевского австрийский ученый повторяет ряд устойчивых мифов о писателе. З. Фрейд настаивает на том, что если бы Достоевский не выплёскивал на страницах романов свои деструктивные страсти, то с большой долей уверенности можно было утверждать, что он мог стать преступником. Притом не только жестоким убийцей, но и растлителем малолетних. З. Фрейд утверждает, интерпретируя творчество Достоевского, что эта пассионарная страсть писателя была направлена внутрь себя и вылилась в перманентном мазохизме и чувстве вины. Австрийский ученый в статье отметил, что в Достоевском ярко проявился и жестокий садист, мучающий своих ближних и испытывающий от этого определенное удовольствие: “Но тогда возникает вопрос – откуда приходит соблазн причисления Достоевского к преступникам? Ответ: из-за выбора его сюжетов, это преимущественно насильники, убийцы, эгоцентрические характеры, что свидетельствует о существовании таких склонностей в его внутреннем мире, а также из-за некоторых фактов его жизни: страсти его к азартным играм, может быть, сексуального растления незрелой девочки (“Исповедь”)”[25, C.289]. В данных тезисах З.Фрейд озвучивает ряд устойчивых мифологем о Достоевском.
Во-первых, происходит отождествление персонажей романов с личностью самого писателя. Тема преступления – действительно одна из центральных в творчестве Достоевского, но это внимание к преступному миру обусловлено, с одной стороны, фактом отбывания наказания за членство в революционном сообществе М.В. Петрашевского, а с другой – творческим замыслом самого автора. В большинстве романов Достоевский показывает личность, попадающую в «пограничную ситуацию», существующую на грани жизни и смерти, на грани совершения преступления и бездействия. Скромная безмятежность и меланхоличность дворянского быта мало интересовала писателя, в этом внимании к “темной” стороне личности, ее деструктивным наклонностям, он радикально отличается от Л.Н.Толстого и И.С.Тургенева. Но главное заключается в том, что Достоевский не оправдывает и тем более не пропагандирует само преступление: “Однако Достоевский, показав преступный мир, где почти все преступники, никого из них не оправдал. Ни Ставрогин, ни Верховенский, ни Федька Каторжный, ни Свидригайлов, ни Раскольников, ни Смердяков, ни Иван и Митя Карамазовы не находят у писателя оправдания за свои преступления”[14, С.338].
Во-вторых, австрийский психолог в своей статье позиционирует Достоевского как латентного педофила. Нам кажется, что и этот тезис З.Фрейда не имеет под собой фактологического подтверждения. Очевидно, что психоаналитик что-либо слышал о провокационном письме Н.Н.Страхова Л.Н.Толстому, в котором обсуждался “случай в баньке” якобы с участием несовершеннолетней девушки и самого Достоевского. Но по воспоминаниям многих современников писатель вел предельно аскетическую жизнь и подобного рода эпизоды с его участием просто немыслимы. Вторая супруга литератора писала: “Эту гнусную роль Ставрогина, Страхов в злобе своей, не задумался приписать самому Федору Михайловичу, забыв, что исполнение такого изощренного разврата требует больших издержек и доступно лишь для очень богатых людей, а мой муж всю жизнь был в денежных тисках”[6, С.424].
Экзистенциал патологического сладострастия выражен достаточно рельефно на страницах романов писателя, но он безусловно имеет художественную, а не биографическую основу.
В своей статье о Достоевском З. Фрейд называет писателя неврастеником, человеком находящимся в преболезненном состоянии. По мнению автрийского психоаналитика, невроз Достоевского обусловлен противоречием между деструктивными импульсами личности (карточная игра, любовные приключения специфического характера, садизм) и необходимостью сдерживать и подчинять эти порывы, т.к. в глазах общества они могут быть оценены как проявления пренебрежения социальной моралью. Но самое интересное заключается в том, что неврастения Достоевского приняла форму эпилепсии.
В последнее двадцатилетие появился ряд интересных исследований психиатров (профессиональных медиков), препарирующих Достоевского через призму патопсихологии его экзотических персонажей [21]. Некоторые авторы попутно анализируют и”священную болезнь” самого романиста, во многом подтверждая поставленный З. Фрейдом диагноз: “Подытоживая обсуждения вопроса о “священной болезни” Достоевского, исходя из предложенного треугольника (наследственная, симптоматическая эпилепсия и невроз), в границах которого может протекать конкретное заболевание с судорожным симптомом, мы предлагаем следующий диагноз: симптоматическая эпилепсия при последствиях легко протекающего органического заболевания головного мозга, сопровождающаяся пограничным психическим расстройством невротического уровня”[16, C.44].
Безусловно, эпилепсия оказывала мощнейшее влияние на все особенности творчества Достоевского. В замечательной статье, исследующей воздействие подобного “пограничного расстройства” на художественные хитросплетения многих сюжетных линий романов писателя, А.Н. Кошечко отметила: “В случае Достоевского принципиально важно, что он не просто страдал эпилепсией, а осознавал себя эпилептиком, болезнь была неотъемлемой частью его повседневного опыта, фактом экзистенциального сознания, определяющим и его индивидуальный поведенческий текст, и особенности художественного мышления”[15, C.113]. Впрочем, мы должны констатировать, что эманация эпилепсии в конечном итоге приводит больного к разрушению интеллекта, всевозможным афазиям, беспамятству, идиотизму и.т.д. Число перенесенных припадков решающим образом предопределяет степень слабоумия, которое начинает становиться заметным спустя примерно 10 лет после начала болезни. У больных, перенесших более 100 припадков, авторы констатировали слабоумие в 94% случаев, у больных же с меньшим числом припадков – только в 17,6%. Шульц сообщает о случаях, когда после одной единственной серии припадков возникали обширные параличи или приостанавливалось умственное развитие, а также о таких случаях, когда дементность обнаруживалась в результате немногих и абортивно протекавших припадков [24, С.201]. Предположим, что Достоевский действительно болел эпилепсией, но как объяснить в таком случае то, что от романа к роману литератор прогрессировал именно как писатель-философ. Глубина поднимаемых вопросов мыслителем в “Братьях Карамазовых” потрясает, ее не сравнить с несколько поверхностной социально-философской проблематикой “Бедных людей”. Заметен и ощутим прогресс интеллектуально-творческой деятельности, а не ее деградация, которая развивается при длительном течении эпилептического расстройства нервной системы.
Австрийский психоаналитик в своей статье пытается назвать причины хронического душевного недуга, возникшего у писателя. Вероятно, Достоевский желал смерти своему отцу и подсознательно стремился занять его место в семейной иерархии. Именно наличием “эдипова комплекса” З. Фрейд объясняет ” священную болезнь” литератора: ” Второй случай более значителен. Припадок в указанном случае равноценен наказанию. Мы пожелали смерти другому, – теперь мы стали сами этим другим и сами умерли. Тут психоаналитическое учение утверждает, что этот другой для мальчика обычно – отец, и именуемый истерией припадок является, таким образом, самонаказанием за пожелание смерти ненавистному отцу”[25,289].
С одной стороны кажется, что рассуждения З. Фрейда о возникновении психологической болезни литератора логичны, но, с другой стороны, возникает вопрос следующего характера. Если принять тезис психоаналитика о том, что “эдипов комплекс” – фундаментальная часть психики каждого человека, то эпилепсией и неврозом должно страдать все общество. Статистические данные, напротив, не подтверждают гипотезы психоаналитика.
Таким образом, предположение психолога о возникновении эпилепсии (или сильного невроза) у Достоевского исключительно вследствие наличия у литератора “комплекса отцеубийства” несостоятельно даже социологически и эмпирически.
В качестве подтверждения своей психоаналитической концепции наличия у русского писателя комплекса Эдипа З. Фрейд рассматривает роман «Братья Карамазовы». Выбор аналитика очевиден, т.к. в других литературных произведениях, начиная от «Бедных людей» и заканчивая романом «Идиот», данная акцентуация темы отцеубийства либо вообще отсутствует, либо выражена минимально. И только в «Братьях Карамазовых» З. Фрейд мог найти подтверждение своей теории. Фабула эманации комплекса Эдипа достаточно проста и легко уловима. В “случайном семействе” Карамазовых разыгрываются запредельные в своей эмоциональной сущности страсти. Между Дмитрием и Карамазовым-старшим разверзается межличностный конфликт, спор за обладание красавицей Грушенькой. Важной деталью, выходящей за рамки толкования данного конфликта исключительно в рамках фрейдизма, является и столкновение финансовых интересов, тяжба о наследстве. Как известно, тема денежного обращения не интересовала З.Фрейда. Существенной деталью сюжетной линии романа является то, что многие из братьев желают своему отцу смерти. Но все различным образом. Дмитрий – человек поступка и эмоций, в его личности бушует ураган страстей, он избивал отца, но главное, что данный персонаж не способен на притворство и двуличие:
” — Вздор! — крикнул Иван Федорович почти в исступлении.
— Дмитрий не пойдет грабить деньги, да еще убивать при этом отца. Он мог вчера убить его за Грушеньку, как исступленный злобный дурак, но грабить не пойдет!”[8, C.389].
Отличны от него Иван Карамазов и его брат Смердяков – они оба притворствуют, плетут интриги, эмоции в их сердцах полностью подавлены. В эпилоге романа Иван опосредованно и почти бессознательно выступает в роли заказчика преступления, а лакей – в инфернальной роли исполнителя его (Ивана) воли:
“— Помнишь ты, когда после обеда Дмитрий ворвался в дом и избил отца, и я потом сказал тебе на дворе, что “право желаний” оставляю за собой,
— скажи, подумал ты тогда, что я желаю смерти отца или нет
— Подумал, — тихо ответил Алеша.
— Оно впрочем так и было, тут и угадывать было нечего. Но не подумалось ли тебе тогда и то, что я именно желаю, чтоб “один гад съел другую гадину”, т.е. чтоб именно Дмитрий отца убил, да еще поскорее… и что и сам я поспособствовать даже не прочь? Алеша слегка побледнел и молча смотрел в глаза брату”[8, C.390].
Сумасшествие Ивана Карамазова является той ужасной расплатой за отчетливое осознание, что именно он опосредованно виновен в смерти отца, совершил акт грехопадения, которому нет прошения. На суде Иван делает страшное признание:
” — Каким образом могли эти деньги очутиться у вас… если это те самые деньги? — в удивлении проговорил председатель.
— Получил от Смердякова, от убийцы, вчера. Был у него пред тем, как он повесился. Убил отца он, а не брат. Он убил, а я его научил убить… Кто не желает смерти отца?.. Все желают смерти отца!” [8, C.407].
Ф.Ницше писал, что был “опьянен от наслаждения”, читая “Записки из подполья”, можно было себе представить, как торжествовал З.Фрейд, анализируя эти признания Ивана на суде. Но попытаемся объективно рассмотреть тему отцеубийства в творчестве Достоевского.
Попробуем задать себе следующий вопрос: если для З.Фрейда “эдипов комплекс” не только фундаментальная часть его теоретических построений, но и сердцевина экзистенциальных смыслов бытия для любого человека, то вкладывал ли сам Достоевский такой глубокий смысл в явление отцеубийства? Нам представляется, что многие философемы романа “Братья Карамазовы” гораздо фундаментальнее проходят через все творчество русского литератора. Разве тема “Великого Инквизитора” не является более значимой как для самого Достоевского (в чем он сам признавался), так и для его всевозможных интерпретаторов и читателей, чем сущность комплекса Эдипа? “По всеобщему признанию, поэма о Великом Инквизиторе является одним из наиболее значимых фрагментов в творчестве Достоевского, – пишет И.И. Евлампиев, – и тот смысл, который содержится в этой истории, чрезвычайно значим для понимания всего философского мировоззрения писателя”[12,C.144]. Разве сущность критики разумности богоустроенного подлунного мира и торжество зла на земле не магистральная линия романа? А как в таком случае позиционировать тему святости и теодиции, которую существенно углубил в “Братьях Карамазовых” Достоевский? Нам представляется, что подтема отцеубийства не была магистральной линией самого романа, а имела спорадическое воплощение. Но именно З.Фрейд придал этому комплексу определяющее значение в своей статье.
З. Фрейд, интерпретируя данную часть романа, пишет: «В этом направлении роман русского писателя уходит на шаг дальше. И здесь убийство совершено другим человеком, однако, человеком, связанным с убитым такими же сыновними отношениями, как и герой Дмитрий, у которого мотив сексуального соперничества откровенно признается, – совершено другим братом, которому, как интересно заметить, Достоевский передал свою собственную болезнь, якобы эпилепсию, тем самым как бы желая сделать признание, что, мол, эпилептик, невротик во мне – отцеубийца» [25,C.290].
В данном смысле довольно курьёзно в рассуждениях психоаналитика звучит мысль, что именно Смердяков – это воплощение Достоевского, так как у них ещё и болезни одинаковые. Но можем ли мы поставить на одну плоскость персонажа, который говорил, что ненавидит всю Россию, с одним из самых патриотически ориентированных отечественных литераторов ХIХ века? З. Фрейд настаивает на том, что литератор сдержанно радовался смерти своего отца, которого убили крестьяне, иначе ему самому пришлось бы устранить соперника. Именно осознание греховности подобных мыслей сподвигло Достоевского на разработку тематики отцеубийства в «Братьях Карамазовых»: «Симпатия Достоевского к преступнику действительно безгранична, она далеко выходит за пределы сострадания, на которое несчастный имеет право, она напоминает благоговение, с которым в древности относились к эпилептику и душевнобольному. Преступник для него – почти спаситель, взявший на себя вину, которую в другом случае несли бы другие. Убивать больше не надо, после того, как он уже убил, но следует ему быть благодарным, иначе пришлось бы убивать самому. Это не одно лишь доброе сострадание, это отождествление на основании одинаковых импульсов к убийству, собственно говоря, лишь в минимальной степени смещенный нарциссизм”[25,C.291].
Австрийский аналитик, выдвигая гипотезу о наличии эдипова комплекса у русского писателя, ссылается на довольно сложные межличностные отношения Достоевского-старшего со всеми своими детьми. З. Фрейд позиционирует М.А. Достоевского как авторитарную личность, подавляющую свободу своих отпрысков, он достаточно сурово наказывал сыновей за всевозможные проступки в детстве. Как известно, Достоевский получил очень хорошее семейное образование, уроки нередко вел сам отец, по воспоминаниям на эти занятиях царила суровая дисциплина и тишина, братья стояли на занятиях, «как оловянные солдатики», боясь пошевелиться. Следующим негативным фактором, сформировавшим “комплекс Эдипа” в Достоевском, является невероятная скупость отца. Братья вынуждены были слезно выпрашивать незначительные суммы денег, например, на покупку новых сапог и обмундирования, нередко эти просьбы не приводили к положительному эффекту. Кроме того, З. Фрейд, вероятно, читал о других негативных чертах М. А. Достоевского, например, о излишнем увлечении спиртными напитками, тяге к любовным похождениям и, что самое главное – достаточно суровом отношении к своим крепостным. Дочь Ф.М. Достоевского оставила следующее суждение в своей книге: “Достоевский, создавая тип Федора Карамазова, может быть, вспомнил о скупости своего отца, доставившей его юным сыновьям столько страданий в училище и столь возмущающей их, и об его пьянстве, как и о физическом отвращении, которое оно внушало детям”[7,C.40]. Как видим из всего вышеперечисленного, у Достоевского были некоторые предпосылки для негативного отношения к главе семейства. Но желал ли он ему смерти? Злорадствовал ли он, узнав о жестокой расправе над отцом?

Кроме того, З.Фрейд считал религию своеобразным социальным неврозом, которым поражены многие индивиды. Разумеется, что у Достоевского была альтернативная позиция относительно данного феномена. З.Фрейд в своей статье не упоминает важную часть своего концепта, которая касается анализа сновидений и галлюцинаций, мучающих личность, испытавшую запредельные психологические перегрузки. Достоевский считал, что совесть без Бога может заблудиться до чудовищного аморализма. Голос совести невозможно заглушить, именно осознание всей тяжести преступления не дает Раскольникову покоя, его начинают терзать ночные кошмары. Главный персонаж “Преступления и наказания” пытается вытеснить из сферы сознания все воспоминания о преступлении, и именно в данном смысле З.Фрейд прав. Он говорит: “Лизавета? Бедная Лизавета! А почему я об ней с тех пор ни разу не подумал? Точно я и не убивал ее”[10,C.342]. Но голос совести, пусть даже и вытесненный в подсознание, не дает покоя Раскольникову.
Бессознательное, по З.Фрейду, не только противостоит сознанию, но оно также обволакивает его. В глубинах его теснятся разного рода порывы, импульсы. Они стремятся вырваться на поверхность через сны, оговорки, галлюцинации. Голоса «сверх-я» и «оно» неустранимы, их можно заглушить, вытеснить из сознания, но рано или поздно они напомнят о себе. Многие персонажи Достоевского мучаются галлюцинациями, например, Ставрогин из «Бесов» видит в качестве метафизического воплощение зла – паука, “какое-то злобное существо, насмешливое и разумное”. В “Братьях Карамазовых” любопытно проследить за диалогом Ивана со своей собственной галлюцинацией, которая материализовалась в образе черта: “Ты моя галлюцинация. Ты воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны, моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых”[8,C.163]. Иван через галлюцинации познает свое бессознательное, когда авторитарное сознание не контролирует его, ум уснул, полуразрушен в результате психологического кризиса, подсознание высветило глубинные пласты психического.
Сны и видения Раскольникова, а также Ивана Карамазова, несут в себе именно этот вытесненный в бессознательное голос совести, которого они боятся. По мнению Достоевского, в атеистическом сознании этот голос практически неуловим. Н.А. Бердяев, исследуя философию М. Хайдеггера, отметит: “Непонятно, откуда у Гейдеггера раздается голос совести. Гейдеггер – антиплатоник. У него нет духа”[4,C.224].
Таким образом, интерпретируя творчество Достоевского З.Фрейд в значительной степени пытается поместить писателя в «прокрустово ложе» психоанализа. По нашему мнению, полифонизм и многогранность литературно-художественного наследия Достоевского позволяет это сделать. Но в некоторых аспектах подобная фрейдистская интерпретация выглядит сознательной фальсификацией философем Достоевского. Психоаналитик показывает в своей статье писателя как своеобразное “исчадье ада”, садиста и неврастеника, эпилептика и латентного педофила, отсюда он выводит и специфику сюжетных линий многих романов. Но нам представляется, что объяснить безмерную философскую глубину произведений Достоевского наличием комплекса Эдипа не представляется возможным, ибо русский мыслитель не вписывается без подтасовок и искажений ни в какие схемы, классификации, стереотипизации. Психоаналитик, сам того не желая, продемонстрировал некоторую поверхностность интерпретации художественных текстов Достоевского.
Психоаналитик не только являлся автором исследования посвященного творчеству Достоевского, но и консультантом своих учеников. В данном контексте работа И. Нейфельда представляет определенный интерес. В обширной статье ученик З. Фрейда более детально рассматривает развитие комплекса Эдипа в душе Достоевского. З.Фрейд несколько упустил важный момент, связанный с социализацией писателя, т.е. вступлением его во взрослую жизнь. И. Нейфельд в своем исследовании настаивает на том, что Достоевский пытался занять место отца, т.е. стать взрослым, превзойти свою детскую беззащитность и инфантилизм. Пройдя этот обряд вхождения во взрослую жизнь, писатель постепенно сам становится главой семейства: “Быть таким же главой семейства, как и его отец – самое большое желание писателя, не покидающее его всю жизнь. Когда он женится первый раз на вдове с ребенком, он несказанно радуется тому, что “удостоился высокой чести стать отцом”. Рано умерший брат Михаил оставил многочисленную семью. Писатель берет на себя все их долги, помогает жене”[13,C.17].
Однако субъективность интерпретации И. Нейфельда очевидна, как и в случае З.Фрейда. В своем желании вывести все особенности творческого гения Достоевского исключительно из комплекса Эдипа ученик превзошел своего маститого учителя. Например, в своем исследовании творчества русского литератора И. Нейфельд вводит интереснейший психиатрический термин – волкофобия, данным неврозоподобным недугом писатель заболел в возрасте примерно десяти лет. Синдром волкофобии Достоевского имеет вскрытую психоаналитиком причину – комплекс отцеубийства: “Андрей Достоевский рассказывает, что его брат приблизительно с десяти лет страдал волкофобией. Весьма вероятно, что боязнь животных воспринималась как страх перед отцом, в особенности, если мы вспомним, что робкий мальчик страдал этой галлюцинацией: “волк идет!” в Чермашне, где не было отца. Это подтверждает наше предположение, что боязливый крик “волк идет!” был в сущности страхом перед отцом”[13,C.20].
И. Нейфельд трактует это знаменитое воспоминание Достоевского излишне субъективно. Интересно, испугался бы волка сам психоаналитик, оказавшись на месте юного Достоевского? Причем данная трактовка волкофобии производит скорее юмористическое и ироническое впечатление. И. Нейфельд продемонстрировал исключительное непонимание этой приключившейся с писателем в детстве истории. Литератор и философ Д.С. Мережковский трактовал данный случай более иносказательно: как изображенное художественными средствами отчуждение интеллигенции от народа: “Достоевский, впрочем, надеется, что погибающий интеллигент в последнюю минуту, как маленький Федя, испуганный волком, бросится к мужику Марею, уцепится за него и будет им спасен”[23,C.95].
А.Адлер в начале своей деятельности по осмыслению психологических особенностей становления личности достаточно тесно сотрудничал с З.Фрейдом. Но после непродолжительного взаимодействия он выходит из состава международного психоаналитического общества для того, чтобы сформировать и обосновать собственную модель психики человека, данный концепт значительно отличается от теории З.Фрейда.
Теория А.Адлера о становлении и экзистировании личности и её психологических особенностей чрезвычайно рельефно отражена в его большой статье о Достоевском, которая была издана в 1918 году.
Психоаналитик интерпретирует биографию русского литератора как стремление обрести внутреннюю целостность. Все метания Достоевского от революционной деятельности до апологетики царизма, от аморально-брутального поведения до подлинно христианского аскетизма – были попытками обретения нерасколотого внутреннего Я. Все крайности и увлечения писателя имеют глубокое психологическое обоснование. А. Адлер пишет: “Кто таит и вынужден преодолевать в себе такие противоречия, тому необходимо докапываться до самых корней, чтобы обрести в себе состояние покоя. Ему приходится переживать муки жизни, трудиться, он не может пройти мимо любой мелочи, не приведя ее в соответствие со своей формулой жизни. Все в нем требует единого взгляда на жизнь, позволяющего обрести уверенность в себе и покой в его вечных сомнениях, колебаниях, в его расщепленности и неугомонности” [1,C.204].
Важным аспектом интерпретации философем Достоевского в статье А. Адлера является проблема межличностного отчуждения, которую литератор наиболее болезненно ощутил на каторге[17,19]. Психоаналитик пишет, что арестанты сторонились политического заключенного, Достоевский был словно в изоляции от других личностей, что крайне болезненно терзало его душу. Психолог настаивает, что Достоевский показал все ужасы подобного отчужденного существования в своем произведении «Записки из подполья», и именно в церковном надличностном объединении людей русский литератор видел спасение от предельной атомизации общества. Психолог совершенно справедливо констатирует, что тема отчуждения одна из основных в творческом наследии Достоевского, а пристальное внимание к подобной проблематике обусловлено биографическими моментами : “Самым большим его мучением на каторге было то, что другие арестанты сторонились его как человека дворянского рода, и он постоянно стремился постичь сущность каторги, понять ее внутренние законы и найти границы, внутри которых для него были бы возможны взаимопонимание и дружба с остальными заключенными” [1,C.205].
Существенное отчуждение человека от человека характерно не только для Европы, в которой жил А.Адлер, но и для России времен Достоевского. Россия, как известно, была в то время страной достаточно острых сословных противоречий. Высшие привилегированные сословия, власть имущие были чужды простому народу, между ними была пропасть. Нужно сказать, что писатель глубоко осознавал бездну, разделяющую народ от привилегированных сословий, этот мотив разделенности русской нации на два лагеря писатель выразил как в своих романах, так и в публицистике. Трудно упрекнуть Достоевского в незнании и непонимании этого противоречия, проблему отчуждения от народа писатель пережил как свою собственную. В молодости Достоевский был сторонником идей утопического социализма, ходил на так называемые «пятницы» М.В. Петрашевского. За хранение письма В.Г. Белинского Н.В. Гоголю Достоевского арестовали, подвергли суду и сослали в Сибирь. Именно в ссылке писатель чрезвычайно глубоко осознал «отчуждение» всего дворянского сословия от простого народа. После выхода на свободу Достоевский пишет частично автобиографическую повесть «Записки из мертвого дома», где нетрудно уловить в главном герое некоторые черты самого писателя.
Главный герой повести чрезвычайно остро чувствует свою обособленность от людей. Он дворянин, а вынужден отбывать наказание с простым людом. В их глазах он читает презрение и ненависть. Эти простые люди не любят его за то, что он жил в привилегированных условиях и никогда так тяжело не трудился, как они, не испытывал тех бед, которые испытали каторжане. Герой повести рассуждает: “Нет, важнее всего этого то, что всякий из новоприбывших в остроге через два часа по прибыли становился таким же, как и все другие, становится у себя дома, таким же равноправным хозяином в острожной артели, как и всякий другой. Не то с благородным, с дворянином. Как ни будь он справедлив, добр, умен, его целые годы будут ненавидеть и презирать все, целой массой; его не поймут, а главное – не поверят ему. Он не друг и не товарищ, и хоть и достигнет он, наконец, с годами, того, что его обижать не будут, но все-таки он будет не свой и вечно, мучительно будет сознавать свое отчуждение и одиночество… Нет ничего ужаснее, как жить не в своей среде”[10,C.440]. Судьба предоставила Достоевскому возможность глубоко осознать раскол русского социума на два сообщества, в котором мир богатства и роскоши противопоставлен миру бедности и нищеты. Каторга помогла писателю осмыслить отчуждение этих миров друг от друга. С целью избежать упреков в том, что рассуждения персонажа «Записок из мертвого дома» были «придуманы» Достоевским, то есть не имели реальной биографической основы. Приведем цитату из письма его брату Михаилу, которое датировано февралем 1856 года. В этом письме Достоевский противопоставляет себя другим обитателям острога именно как представитель другого класса, занимающего в обществе привилегированное положение. В первую очередь, это положение было обусловлено несхожестью образования, местом в социальной иерархии, возможностью потребления материальных благ: “С каторжным народом я познакомился еще в Тобольске и здесь в Омске расположился прожить с ними четыре года. Этот народ грубый, раздраженный и озлобленный. Ненависть к дворянам превосходит у них все пределы, и поэтому нас, дворян, встретили они враждебно и со злобною радостью о нашем горе. Они бы нас съели, если б им дали. «Вы, дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был, народ мучил, а теперь хуже последнего, наш брат стал» – вот тема, которая разыгрывалась 4 года. 150 врагов не могли устать в преследовании, это было им любо, развлечение, занятие. Все каторжные воняют как свиньи, и говорят, что нельзя не делать свинства, дескать «живой человек»” [11,C.169-170].
Зададимся вопросом, какая экономическая система лишила личность человеческого статуса? Чрезвычайно показательно применение Достоевским термина «свинья» в отношении своего собрата по отечеству. Виновен ли этот собрат в том, что не принадлежит к привилегированному сословию? Как видим из текста данного письма, писателем фундаментально осознана проблема отчуждения индивида от индивида. К. Маркс в своей книге описывает этот антагонистический характер межличностных отношений в классовом социуме: “Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье, короче, угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к другу, вели непрерывную, то скрытую, то явную борьбу” [22,C.274]. Достоевский, пожалуй, мог бы подтвердить правоту данного высказывания немецкого мыслителя.
Центральное место в теории личности А. Адлера занимает анализ симптоматики комплекса неполноценности. Личность, осознающая себя ущербной, пытается восполнить подобную гамму негативных чувств, данная компенсация осуществляется через реализацию амбициозных планов. Подобная метафизическая эволюция, по мнению Адлера, произошла и с Достоевским. У русского литератора в юношеские годы не было ни высокого положения в социуме, ни большого денежного капитала, ни славы и известности. Из этого «комплекса неудачника» Психоаналитик выводит главную причину, по которой Достоевский пожелал стать выдающимся литератором. Именно через творческую деятельность произошла гиперкомпенсация комплекса неполноценности писателя.
Более того, продолжает далее Адлер, русский литератор перенес этот важнейший комплекс в творческую плоскость. Большинство его персонажей чувствуют себя неполноценными, лишенными каких-либо важных для успешной социализации качеств, необходимых для экзистенции в обществе: “То, что его самого вначале гнало вперед и подстегивало, было самым настоящим стремлением к власти, к господству, и даже в его попытке подчинить жизнь одной-единственной формуле еще многое кроется от этого стремления к превосходству. Этот мотив мы обнаруживаем во всех поступках его героев. Достоевский заставляет их стремиться возвыситься над остальными, совершать наполеоновские дела, двигаться по краю пропасти, балансировать на нем с риском сорваться вниз и разбиться. Сам он говорит о себе: “Я непозволительно честолюбив”. Однако ему удалось сделать свое честолюбие полезным для общества” [1,C.208].
Психоаналитик в данном смысле прав, многие персонажи Достоевского желают осуществить экзистенциальный прорыв из ранга “обывателей и посредственностей” в ряд «необыкновенных людей», повелевающих судьбами других индивидов. Данный переход может осуществляться благодаря разнообразной методологии. Например, главным вопросом для Раскольникова является «воля к власти», свою заурядность (неполноценность) он хочет преодолеть, став Наполеоном, властителем судеб всего человечества. Есть и другой путь одоления царства серости (серединности бытия). Например, Г. Иволгину не нужна политическая власть, ему необходимы деньги, ибо нажив миллионы можно чувствовать себя поистине всесильным. Финансовый капитал в данном смысле символизирует деспотическое могущество.
Но в своей статье А. Адлер довольно тонко подмечает, что персонажи писателя, мучительно преодолевающие свои комплексы неполноценности, боятся выйти за рамки социальной морали, боятся преступить границы дозволенного христианством. Даже Раскольников, преступивший черту, с горечью и негодованием осознает, что он отнюдь не Наполеон, а “ветошка”. Неудачей заканчивается проект становления “Короля Иудейского” Г. Иволгина, который так и не смог разбогатеть. Психоаналитик пишет: “Подгоняя жалом честолюбия, тщеславия и себялюбия, он заставлял их переходить за черту дозволенного, но затем навлекал на них хор эвменид и загонял обратно в рамки, которые, как ему казалось, были определены самой человеческой природой, где они, обретя гармонию, могли петь свои гимны”[1,C.209].
А. Адлер в своей интерпретации творчества Достоевского отмечает, что своеобразным императивом, сдерживающим деструктивную личность в романах писателя, является вера в Бога. Высший Абсолют указывает человеку на все опасности “анархической вседозволенной свободы”, “когда нет ничего святого”: “Протянутая вперед рука Бога защищала человека, когда тот заносился в своем тщеславии и намеревался переступить границы чувства общности, предостерегающие голоса начинали звучать громче, призывая задуматься”[1,C.210].
Интерпретируя творчество Достоевского, психоаналитик отмечает, что отделившись от Бога персонажи писателя становятся “метафизическими лилипутами”, слабыми личностями, осознающими свою ветхость. Напротив, осознав в экзистенциальной глубине метафизику надличностного абсолюта, некоторые герои русского литератора становятся поистине всесильными: “Все они начинают вдруг разрастаться до гигантских размеров, пока не достигнут тех границ общечеловеческого героизма, к которым их хочет подвести Достоевский”[1,C.211].
В статье, интерпретирующей творчество писателя, А. Адлер настаивает на том, что Достоевский был “революционером духа”, в данном контексте он опережает Н.А. Бердяева, посвятившего исследование революционной феноменологии творческого наследия литератора. Как и Н.А. Бердяев, А. Адлер отметил, что консерватором Достоевский был лишь формально, консерватизм – это повседневная маска литератора. Напротив, писатель свершал грандиозные революции духа, в своем творчестве, где свергались не диктаторы и всевозможные политические режимы, а небеса и Бог, его существование ставилось под сомнение. А. Адлер прав, что в смирении Достоевского не было покорности: “Теперь, когда он был выбит из колеи своими муками и укорами, он обнаружил в себе бунтаря и революционера Гарибальди. Здесь было сказано то, что другие совершенно не поняли: смирение и покорность – это еще не конец, они всегда являются протестом, поскольку указывают на дистанцию, которую необходимо преодолеть”[1,C.210]. К подобным мыслям пришел и Н.А. Бердяев, который отметил: “Достоевский – дионистический художник. Он выражает революцию духа, раскрывает диалектику революции. Но сознательные идеи Достоевского, выраженные в “Дневнике писателя”, производят впечатление консервативных, хотя это консерватизм особый, перемешанный с революционностью”[3,C.71].
А. Адлер настаивает, интерпретируя некоторых персонажей писателя, что в их смирении присутствует и тайная гордыня, ибо стойкое и невозмутимое перенесение земных страданий дано только избранным, которые превзошли остальных: “Это, как нам кажется, самая сильная линия в жизни Достоевского, и все его грандиозные творения должны были являться ему на этом пути: деяние бесполезно, пагубно или преступно; благо же только в смирении, если последнее обеспечивает тайное наслаждение от превосходства над остальными”[1,C.212].
В своей статье психоаналитик высказывает крайне любопытную мысль о том, что все персонажи Достоевского обладают предельной целостностью. Как и в случае З. Фрейда, он стремится подкрепить свою психологическую концепцию субъективной интерпретацией творческого наследия литератора. Важнейшей тенденцией развития и становления личности А. Адлер называл стремление к сохранению целостности индивидуально-психологического Я персоны. Раскол человеческого Я на подсистемы психолог считает признаком неблагополучного «душевного состояния» личности. Он задается вопросом: почему экзистенциальные образы Достоевского имеют такое гипнотическое воздействие на читателя? Разгадка кроется не только в художественном мастерстве Достоевского, не только в бездонной глубине поднимаемых писателем «проклятых вопросов», но в удивительной (поразительной) внутренней целостности его персонажей. А. Адлер пишет: «Теперь относительно вопроса, почему образы Достоевского оказывают на нас такое сильное воздействие. Важная причина этого заключается в их завершенной цельности. В любом месте вы всегда можете понять и изучить героя Достоевского, снова и снова вы находите слитыми воедино стремления его жизни и средства их осуществления. То же самое и в образах Достоевского. Раскольников один и тот же и когда, лежа в кровати, размышляет об убийстве, и когда с колотящимся сердцем поднимается по лестнице, и когда извлекает пьяного из-под колес телеги и, отдав последние копейки, поддерживает его прозябающую в нищете семью» [1,C.209]. Нам кажется, что А. Адлер выдает желаемое за действительное. Интерпретируя творчество Достоевского, непредвзято можно отметить, что многие персонажи писателя не обладают внутренней целостностью. Разве в сознании Раскольникова происходит драматическая борьба мотивов? Все его размышления и страдания выявляют, что он человек с «расколотым Я» (термин Р. Ленга), в Родионе Романовиче экзистируют как бы две разнонаправленные личности: одна из них затягивает его в пучину преступления, другая, напротив, пытается воспрепятствовать акту уничтожения другой личности: “В нравственно-психологическом плане эта внутренняя борьба выглядит как столкновение настроений благородства и жестокости, возвышенных мечтаний и разрушительных умонастроений. В силу многомерности своего “Я” Раскольников несет в себе возможность внутренних изменений по многим направлениям, он открыт одновременно и свету и тьме”[2,C.272]. Более того, мы осмелимся утверждать, что большинство персонажей Достоевского – личности с «разорванным сознанием», которыми движут совершенно разные мотивы, причем данные мотивы могут ежеминутно меняться. В первой части исследования мы показали все противоречия поведения Н.Ф. Барашковой, которая не может однозначно ответить на вопрос с кем ей остаться: выбрать ли князя Мышкина или уйти «в самоубийство» с Рогожиным. Борьба разнонаправленных мотивов в душе многих персонажей Достоевского несомненна, и именно данный факт заставляет нас подвергнуть сомнению тезис А. Адлера о психологической целостности многих героев романов. В данном контексте ощущается субъективная интерпретация творческого наследия русского литератора, желание вписать его в «прокрустово ложе» концепта психолога.
Таким образом, рассматривая интерпретации творчества Достоевского в психоаналитике З. Фрейда и А. Адлера, можно сделать следующий общий вывод. Оба аналитика скорее подтверждают собственные теории личности цитатами из произведений русского писателя. Нам представляется, что наиболее субъективным толкователем творчества в данном аспекте является З. Фрейд. В статье А. Адлера, на наш взгляд, наблюдается более объективная попытка препарировать творческое наследие Достоевского. Из всех мыслителей психоаналитического направления в разных его модификациях наиболее близким Достоевскому мировоззренчески является Э. Фромм. Но, как ни странно, он не оставил отдельной работы о русском писателе, как это сделали другие его коллеги.
В чем схожесть Достоевского и Э. Фромма? Нам кажется, они пытались рассуждать на похожие темы, более того, нередко приходили к тождественным выводам в результате неустанной работы мысли. Например, общими темами рассуждений романиста и психоаналитика являются размышления о судьбах свободы, проблема деструктивного поведения личности, вопрос о патопсихологичности человека, исследование его “подполья”, психодрама садизма и мазохизма, тема отчуждения и одиночества.
Важнейшим ценностным качеством бытия личности для мыслителей является смысл преодоления оков рабства. Человек в своей экзистенциальной сущности стремится покинуть суровое царство необходимости, обрести свободу ради возможности беспрепятственного развития своих творческих и созидательных сил. В программной книге Э. Фромма “Бегство от свободы” улавливается поразительное сходство с главой из романа “Братья Карамазовы” (Великий Инквизитор), и прежде всего в том, что оба мыслителя исследуют метафизику сублимированных форм рабства, когда раб не чувствует себя порабощенным, экзистируя в обществе всеобщего изобилия.
В своей небольшой статье “Моральные проблемы наших дней” психоаналитик упоминает Достоевского в следующем контексте собственных рассуждений: ” Достоевский некогда сказал: “Раз Бог умер, все позволено”. Большинство людей и в самом деле так считает; разница между ними лишь в том, что одни пришли к выводу, что Бог и церковь должны сохраняться, чтобы поддерживать моральный порядок, а другие придерживаются идеи, что все позволено, нет никакого надежного морального начала, а практические соображения – это единственный регулятивный жизненный принцип”[26,C.189].
Развитие диалектики свободы, которую исследовал Достоевский, погружает нас в проблему Богочеловека и человекобога. Если Бога нет, а, следовательно, нет и Абсолютных ценностей, то человек теперь является своеобразным «Абсолютом», он занимает место Бога. В произведениях писателя глубоко анализируются последствия идейной диалектики свободы. В романе «Бесы» персонаж Кириллов ставит себя на место демиурга: «Кто победит боль и страх, тот сам Бог будет. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, тогда все новое». Если человечество констатировало «смерть Бога», то это значит, что нет никаких абсолютных моральных ценностей, человек абсолютно свободен во всем.
Высший Абсолют не видит в человеке механического робота, человек не бессловесный исполнитель божественной воли. Достоевский на страницах своих романов показал немалое количество «метафизических бунтарей», отрицающих не наш сотворенный мир, как Иван Карамазов, а именно Бога. И этот факт был возможен именно из-за наличия свободы, так как никто не господствовал над ними. Если бы Бог был узурпатором свободы, «метафизическим диктатором», то зло было бы невозможно, ибо оно возможно лишь при наличии свободы воли. Исходя из логики наших рассуждений, виновником зла, которое царит на земле, должен быть назван не Бог, а сам человек. И Достоевский целиком поддерживал этот тезис.
Многие персонажи романов Достоевского, отвергнув Христа, отвергают и нравственность. Свобода их переходит в «метафизическую анархию», она теряет свою надличностную религиозную основу. Хаос богоотступной свободы поглощает многих персонажей романов Достоевского: Кириллова атеизм приводит к самоубийству, а Раскольникова к убийству другой личности. Богоотступная свобода теряет свой конструктивный лик, она делает человека рабом собственной личности. Свобода вне православия есть хаос – такова основная идея Достоевского. И эта идея писателя вполне сочетается с православным святоотеческим учением о свободе человека. Апостол Павел говорит: «Где Дух Господень, там свобода» (Кор;3,17). Многие персонажи Достоевского являются рабами своих пороков. Кириллов высказывает страшную мысль о том, что сам является человекобогом, Ставрогин – раб другого сатанинского порока, Ганя Иволгин, например, находится в плену «ротшильдовской идеи». К подобному состоянию духа их привел путь богоотступничества, потеряна внутренняя основа всякой личности. Духовное рабство глубоко вплетено в систему их личности. Это состояние духовного рабства как антитезу истинной свободе апостол Павел описывает в следующих словах: «Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю, в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного» (Рим; 7, 15-19).
Именно по этой причине Э. Фромм несколько раз в своих сочинениях повторит фразу Ивана Карамазова: “Если нет Бога, то все дозволено”. В данном контексте улавливается довольно схожая концептуализация религии как в творчестве русского писателя, так и в социальной философии психоаналитика. Как известно, немецкий мыслитель выделял два вида религиозных концептов: антигуманистический и гуманистический. По мнению Э. Фромма, Достоевский с потрясающей социально-философской глубиной описал авторитарный тип религиозного мышления в романе “Братья Карамазовы”. В главе “Великий Инквизитор” русский мыслитель раскрыл сущностные черты “авторитарной религии”: когда церковная организация (католическая Церковь) захвачена изнутри своекорыстным меньшинством, происходит отчуждение свободы воли прихожан, а личность выступает лишь средством реализации концептов “избранного элитарного сообщества”. Благодаря умелой манипуляции сознанием авторитарная церковная элита держит массы в повиновении, царит атмосфера слепого подчинения и страха. Бремя свободы, непосильная свобода личностного выбора, становится для личности невыносимой. Э. Фромм, интерпретируя главу “Великий Инквизитор”, вводит замечательный психодиагностический термин – самообман (как и Ю.Ф. Карякин). Авторитарная церковная элита понимает, что обманывает и оболванивает “людское стадо”, но именно здесь становится необходимо самооправдание (самоубеждение), которое заключается в том, что люди (одураченные) якобы будут благодарны узурпаторам свободы за то, что никогда не узнают правды о своем сублимированном рабстве. Авторитарная элита, применяющая методы тотального психологического господства над массами, должна в первую очередь убедить себя в своей полной и абсолютной правоте: “Какими бы ужасными ни были последствия их решений, им не нужно сомневаться в правильности и легитимности метода, которым они пришли к своему решению. Они действуют на основании веры, не сильно отличающейся от веры, на которой были основаны действия инквизиторов Святой Инквизиции. Как Великий Инквизитор Достоевского, некоторые могут быть даже трагическими фигурами, они не могут действовать иначе, поскольку не видят другого способа удостовериться, что они поступают наилучшим образом”[26,C.256].
В своей интересной книге “Революция надежды” Э. Фромм достаточно часто обращается к философским идеям Достоевского. Например, немецкий мыслитель буквально дословно повторяет слова русского писателя о том, что материальное благополучие личности нисколько не гарантирует обретение счастья. Настоящая личность стремится к аккумулированию подлинных смыслов бытия, а не к накоплению имущества, предпочитает бытийствовать, а не иметь излишнее. Далее психоаналитик справедливо утверждает, что именно религия была тем средством, при помощи которого личность обретала душевное спокойствие и ощущение победы над абсурдностью экзистенции. Но в Новое время религиозные догматы подверглись эрозии и демонтажу, и именно эту опасность потери глубинных смыслов бытия ярче других отразил в своем творчестве Достоевский. Э. Фромм пишет: “Но с развитием науки религия в ее традиционной форме ста¬новится все менее эффективной в этом плане, и даже возникла опасность, что те моральные ценности, которые Европа создавала в рамках теистической системы координат, могут быть утеряны. Достоевский подчеркнул подобную опасность своим знаменитым афоризмом: «Если Бога нет, то все позволено». В XVIII-XIX вв. многие мыслители стали понимать необходимость создания нравствен¬ного эквивалента тому, чем была религия”[26,C.322].
Но все искусственные религии мутировали до уровня симулякров этого духовного явления, адекватной замены системы религиозных воззрений, по Э. Фромму, пока не существует, но необходимо создать гуманистическую религию, ибо запрос на созидание обновленной формы данного общественного сознания велик: ” Предсказание Достоевского о том, что все моральные ценно¬сти погибнут, если исчезнет вера в Бога, оправдалось лишь отчас¬ти. Этические ценности современного общества, одобренные за¬коном и обычаем, такие как уважение к частной собственности, к человеческой жизни и другие, сохранились неизменными. Однако те ценности, которые остаются за рамками требований социально¬го порядка, действительно потеряли свое влияние и значение. Но Достоевский ошибся в другом и более важном смысле. Развитие общества за последнее десятилетие и особенно за последние пять лет в Европе и Америке обнаружило сильную тенденцию в сторону осознания более глубоких ценностей гуманистической традиции. Новые поиски смысла жизни возникли не только в отдельных ма¬лых группах, но превратились в настоящее движение в странах с совершенно различными социополитическими системами, как и в рамках католических и протестантских церквей”[26,C.322].
Таким образом, перед нами предстает достаточно интересная интерпретация идей Достоевского. В данном смысле литературные тексты писателя выступают в качестве источника для создания новой “гуманистической религии”, этому глобальному проекту Э. Фромм посвятил значительную часть своих этических и философских размышлений [18, 20].
Противоречия экзистенции личности в творчестве Достоевского, стремящейся обрести смысл собственного существования осмыслены в трудах многих крупных психоаналитиков. Интерпретация творческого наследия литератора основана у З. Фрейда А.Адлера, Э. Фромма на фундаментальной диалектической амбивалентности текстов писателя, в которых тезис входит в противоречие с антитезисом, сознание противостоит бессознательному. Достоевский один из первых в истории мысли вскрыл роль бессознательных импульсов, во многом определяющих поведение человека. Раскрытое с беспощадной художественной глубиной “подполье” души человеческой чрезвычайно потрясло и заинтересовало как рядовых читателей, так и профессиональных ученых-психоаналитиков. Более того, диссонанс, отклонение психологического здоровья многих героев Достоевского от нормы и привлек внимание психоаналитиков, вызвал желание объяснить “структуру души” многих персонажей литератора. Большинство психоаналитиков используют биографический метод исследования. Аналитики выводят из всевозможных животрепещущих событий в жизни Достоевского всю специфичность его экзотических персонажей и сюжетных линий многих романов. В нашей статье мы показали, что “великий ключ” психоанализа не способен вскрыть сложнейшую и антиномичную структуру произведений Достоевского. Попытки З. Фрейда и И. Нейфильда объяснить действия И. Карамазова наличием у него “комплекса Эдипа” несостоятельна, ибо экзистенциальный смысл отцеубийства писатель категорически отвергал, считая убийство отца тягчайшим преступлением. Достоевский казнит Ивана Карамазова сумасшествием именно поэтому. Субъективно интерпретирует творчество Достоевского и А. Адлер, данный факт обусловлен желанием психоаналитика подтвердить через анализ философем литератора собственный концепт психики личности, которая обладает “комплексом неполноценности”. Этим симптоматическим компонентом располагают Раскольников, подпольный господин, Ганя Иволгин и некоторые другие персонажи Достоевского. Из всех мыслителей психоаналитического направления к подлинному Достоевскому ближе всего Э. Фромм, который рассматривает проблему гуманистических и антигуманистических религий в творчестве писателя, данная тема проходит через все творческое измерение русского литератора. Э. Фромм верно позиционирует дух “великого инквизитора” как извечно присутствующий в общественном сознании всего человечества.

1. Адлер А. Достоевский // Адлер А. Практика и теория индивидуальной психологии: Лекции по введению в психотерапию для врачей, психологов и учителей. М.: Изд-во Института Психотерапии, 2002. С. 202-214.
2. Бачинин В.А. Синергетика Достоевского // Бачинин В.А. Достоевский: метафизика преступления. СПб.: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2001. 407 с.
3. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М.: Наука, 1990. 224 с.
4. Бердяев Н. А. Творчество и объективация. Мн.: Экономпресс, 2000. 178 с.
5. Вейдле В. Умирание искусства. М.: Республика, 2001. 448 с.
6. Достоевская А.Г. Воспоминания. М: Правда, 1987. 544 с.
7. Достоевская Л.Ф. Достоевский в изображении своей дочери. СПб.: Андреев и сыновья, 1992. 247 с.
8. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы // Достоевский Ф. М. Собрание сочинений в 15 томах. Т. 9. Л.: Наука, 1988-1996. 456 с.
9. Достоевский Ф.М. Записки из мертвого дома // Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в 15 томах. Т.3. Л.: Наука, 1988-1996. 572 с.
10. Достоевский Ф.М. Преступление и наказание // Достоевский Ф. М. Собрание сочинений в 15 томах. Т. 5. Л.: Наука, 1988-1996. 572 с.
11. Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в 30 томах. Т.28. Л.: Наука, 1972-1990. 590 с.
12. Евлампиев И.И. Великий Инквизитор, Христос и дьявол // Вопросы философии. №3. 2006. С.144-154.
13. Нейфельд И. Достоевский. Л-М.: Издательство “Петроград-Москва, 1925. 96 с.
14. Кантор В.К. Фрейд versus Достоевский // “Судить божью тварь”. Пророческий пафос Достоевского.М.: РОССПЕН, 2010. 422 с.
15. Кошечко А.Н.Эпилептические припадки в мировоззренческой и художественной системе Ф.М. Достоевского: к постановке вопроса о генезисе экзистенциального сознания // Вестник Томского государственного педагогического университета = Tomsk State Pedagogical University Bulletin. 2011. № 11. С. 112-118.
16. Кузнецов О.Н., Лебедев В.И. Достоевский о тайнах психического здоровья. М.: Изд. Российского открытого университета, 1994. 163 с.
17. Лесевицкий А.В. Анализ теории межклассового отчуждения в творчестве Ф.М. Достоевского // Антро. 2012. № 1. С. 50-65.
18. Лесевицкий А.В. Достоевский и экзистенциальная философия // Вестник Новосибирского государственного университета. Серия: Философия. 2011. Т. 9. № 1. С. 120-124.
19. Лесевицкий А.В. Исследование сущности “объемной теории отчуждения” в творчестве Ф.М. Достоевского // Известия Пензенского государственного педагогического университета им. В.Г. Белинского. 2012. № 27. С. 311-315.
20. Лесевицкий А.В. Исследование сущности соборной феноменологии в творчестве Ф.М. Достоевского // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. 2011. № 7-2. С. 135-138.
21. Лесевицкий А.В. Психосоциологический дискурс Ф.М. Достоевского в повести “Записки из подполья” // Политика, государство и право. 2013. № 7. С. 5.
22. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Издание II. Т.4. М.: Издательство политической литературы, 1955-1973. 521 с.
23. Мережковский Д.С. Пророк русской революции // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. М.: Книга, 1990. С.86-119.
24. Попов Ю.В. Вид В.Д. Современная клиническая психиатрия. СПб.: Речь, 2000. 491 с.
25. Фрейд З. Достоевский и отцеубийство // Художник и фантазирование. М.: Республика. 1995. С.285-294.
26. Фромм Э. Потребность в уверенности // Фромм Э. Психоанализ и этика. М.: Республика,1993. 415 с.
27. Фромм Э. Психодуховное обновление // Фромм Э. Психоанализ и этика. М.: Республика,1993. 415 с.

Все статьи автора «Лесевицкий Алексей Владимирович»